Светлана Баскова: «Свобода сегодня стала затасканным словом»

Левое кино и собственное зрение

В рамках проекта «Собственное зрение» информационно-аналитического портала Засекин.Ру и киноклуба «Ракурс» 21 марта 2013 года в Самару с фильмом «За Маркса…» прилетела Светлана Баскова. И сразу попала в «Центр Э» нашей редакции. Светлана Баскова уже давно известна как кинорежиссёр, сценарист, экспериментальный художник, одна из лидеров андеграундного кино. Семь её предыдущих кино- и видеофильмов участвовали во многих фестивалях, включая Роттердамский фестиваль и фестиваль в Котбусе, вызывая ожесточённую полемику и скандалы. Прежде всего, предельно откровенный, жёсткий и жестокий видеоэксперимент «Зелёный слоник». Художественный фильм «За Маркса...» — первая полнометражная «профессиональная» киноработа Светланы Басковой. После показа на «Кинотавре»-2012 этот «профсоюзно революционный» фильм оказался в центре яростных споров и обсуждений не только киноведов и кинокритиков, акционистов и культурологов, но и политиков, общественных деятелей и гражданских активистов.

От Фрейда к Юнгу

- Светлана, вы участвуете в проекте портала Засекин.Ру и киноклуба «Ракурс» «Собственное зрение» сразу после Рустама Хамдамова. Я думаю, что вы, как и он, точно обладаете собственным зрением. Рустам Хамдамов одержим тотальной эстетизацией. Он «убивает» всё, чтобы потом любоваться этой убитой красотой, как Набоков бабочками. У вас, мне кажется, совершенно обратный взгляд. Вы, наоборот, выводите реальность из зоны различения эстетики в экзистенцию. Деконструируете эстетику. Это так или не так?

- Во-первых, надо сказать, что «За Маркса…» - художественный фильм, а не публицистический, поэтому художественные задачи в нём тоже присутствуют, кроме социальных. И деконструкция, наверное, это не то слово, которое я часто употребляю. Наверное, у меня немножко другой язык. Я хотела сказать, что всё-таки создание кино – это коллективное творчество, и в этом фильме очень много разных ключей, которые можно по-разному интерпретировать и открывать. И также здесь существует некая реальность. Я хотела показать срез времени – кризис 2008-2009 годов. И реальность, хочешь или не хочешь, здесь присутствует.

- Вы сразу стали говорить о фильме «За Маркса…», который вас сделал как бы широко известной. «Как бы» - потому что вы и так были известны. Пусть и в своём, но достаточно значимом профессиональном кругу. Но сейчас вы стали известны широкой публике, хотя у вас уже своя история. Я не согласен с теми, кто говорит о том, что «За Маркса…» сильно отличается от ваших предыдущих работ. Мне кажется, эта лента органична для вашего метаповествования, которое начинается с «Зелёного слоника». На ваш взгляд, «За Маркса…» - это другое для вас кино, или всё-таки вы продолжаете свою прежнюю линию?

- Прошло пять лет прежде, чем я приступила к этому фильму. Я долгое время не снимала кино и не готовилась снимать новый фильм. И я делала его, как совсем другой фильм, но почерк режиссёра всё равно остаётся. И сейчас, когда фильм уже получился, рефлексируя, я могу сказать, что почерк остался. И при том, все мои фильмы, как бы их не интерпретировали, они всё равно были связаны с социальным протестом и вскрытием табуированных зон. Сейчас здесь тоже заложены кроме открытых социальных моментов, более скрытые, острые моменты. Которые растворены в нашей действительности.

- У вас в предыдущих фильмах социальное уродство провоцировало экзистенциальную реакцию, что шокировало тех, кто не способен был понимать это как метафору. Как совсем в другом художественном ключе это делает Владимир Сорокин. Здесь, в фильме «За Маркса…», может быть, при той же органике, социальное стало вдруг интереснее экзистенциального, оно его как бы втянуло. В этом контексте в качестве символических номинативов я бы взял Фрейда и Юнга. Фрейд – это эротическая сублимация, а Юнг – социальная. У Юнга был такой опыт, когда человек в бессознательном состоянии воспроизводит не животные и эротические рефлексы, а социальные. Условно говоря, мужчина, который был слесарем, в бессознательном состоянии воспроизводит не эротические комплексы, а делает что-то именно как слесарь. Правильно ли я понимаю поворот, произошедший с вами в фильме «За Маркса…»?

- Я не знаю, какая у вас здесь аудитория, наверное, суперинтеллектуальная. Да, самарская аудитория достаточно интеллектуальна, что приятно. Потому что я даже не успеваю улавливать ход ваших мыслей. Но как только вы упомянули Фрейда и Юнга, я хочу сказать, что очень у многих, по моим наблюдениям, и не только по моим, если мы говорим с психотерапевтом, как только доходит речь до искусства, на этом заканчивается психоанализ. Они не могут продолжать этот диалог, они не способны это воспринимать. Как только начинаешь говорить с философами, и пытаешься не только говорить, а работать с философами, тут же упираешься в то, что философ не хочет изучать искусство. Он как бы априори считает, что всё уже знает. Поэтому я хотела бы сделать примечание по поводу того, что существует. Я настаиваю на том, что это художественный фильм. И «Зелёный слоник», и «За Маркса…». Иногда мне казалось, что люди, которые немного пострадали и пишут мне на сайт возмущённые письма с угрозами по поводу «Зелёного слоника», мне казалось, что я перед ними виновата, так как потревожила их психику. Но потом мне стали писать разные люди, что на этом фильме, условно говоря, воспитано несколько поколений, фильм активно скачивается, смотрится, цитируется, с ним происходят различные катаклизмы, которые меня сначала очень пугали. Я хотела забыть об этом, потому что этого не понимала, но как-то мои зрители, которые мне писали, убедили меня в том, что не стоит оправдываться и объяснять это. И не стоит объяснять это как социально-политический даже фильм про время чеченской войны, потому что он открыл некий язык, некую форму другую. Можно назвать это свободой, но свобода - такое затасканное сегодня слово. Для этих молодых людей появилась надежда на то, что есть другие миры, и они не такие ужасные, как то, что происходило вокруг них. И я надеюсь, что фильм «За Маркса…» будет продолжением этого воспитательного процесса.

Новое советское кино

- Я в воспитательную силу искусства не верю. В освобождающую верю. И в этом смысле «Зелёный слоник» - освобождающее искусство. Для меня есть такое понятие как ситуативное, поворотное искусство. Самый банальный пример – «Чёрный квадрат» Малевича. Этим художественным жестом Малевич закончил движение живописи и куда-то всех развернул. И «Зелёный слоник» - это не фильм, в который погружаются, который нужно разбирать и детально интерпретировать, хотя там есть что разобрать. Для меня «Зелёный слоник» - это концентрация официозного, фальшивого, лицемерного искусства, я не люблю эти слова, но других нет. И то, что происходит в «Зелёном слонике» - это, несмотря на все девиации, извращения и припадки, гораздо чище, светлее, сентиментальнее и милее, чем вся разрешённая легитимная каша. Для меня это некий поворот. И «За Маркса…» - тоже поворот. То есть сама профсоюзная проблематика назывательна, порой для меня абсолютно неубедительна, провокативна. Я вижу здесь довольно тихую, не экзальтированную иронию, социализированный некрореализм и акционизм. Перевёрнутую «Догму». В какой-то момент мне показалось, что за этой социальностью какая-то провокация и пародия. Что это? Я понимаю, что вы скажете. Вы возите фильм по профсоюзным организациям, показываете им фильм. Это ничего не значит. Они увидят этот дискурс. Что это, провокация, пародия, попытка уйти от постконцептуального, постмодернистского искусства через него же? Или же, действительно, это попытка нащупать новую тему социальную эстетику и сделать такой не столько художественный, сколько прямой социальный жест?

- Здесь нет никакого постмодернизма, и, скорее всего, это борьба с постмодернизмом. Хотелось сделать социальное кино, абсолютно честное высказывание без какого-то другого подтекста. Да, некоторые говорят, что это фарс. Здесь надо раскрыть тайну восприятия, не все это понимают, фильм настолько реалистичный, что передаёт тот фарс, который есть сейчас. У нас абсолютно фарсовое общество, это абсурд, это трудно назвать какими-то закономерностями или естественным развитием событий. Эта фарсовость, которая есть в фильме, совершенно честно, без каких-либо примесей постмодернизма, передаёт фарс, который есть в нашем обществе.

- Вы сказали, как я с вами изощрённо говорю. Но монолог вашего киношного профсоюзного деятеля про Голливуд и Брехта, про поэтику Годара и «новую волну» - это же приговская интенция, новая придурковатая искренность…

- Это вы так воспринимаете. Человек, который очень много знает, и, может быть, даже больше, чем надо. Я хотела бы подчеркнуть, что тот диалог означает другое. Взрослый человек, который является одним из лидеров профсоюза, он ходит в киноклуб, где находятся молодые люди, и он обращает внимание на это, даже если он этого не понимает, он пытается в этом разобраться – то, что абсолютно несвойственно нашим взрослым культурным деятелям. Очень мало людей заинтересованных в том, чтобы молодёжь была воспитана. Мы все знаем о проблеме с образованием. Взрослые люди должны думать о том, кто останется после них, и должны интересоваться. Эта сцена говорит, что должен быть шаг навстречу, и некая диффузия. Извините, я стала говорить, как вы, у вас такой сленг сложный, инженерно-поэтический. Так вот, это некая диффузия. Это взрослое поколение, которое хочет и должно помочь молодому и что-то оставить после себя. Поэтому взрослые интересуются тем, что они смотрят. А они смотрят Годара, Брехта, он абсолютно в этом ничего не понимает. Это смешно, но это не постмодернистская ирония, это абсолютно нормально. Да, человек надел очки, записал какой-то текст про Брехта. И мы смеёмся, потому что многие слышали это, но можем не разбираться, кто такой Годар.

- На вашей афише написано «новое советское кино». Советское кино часто выдавало желаемое за действительное или мечтало о некоем действительном. Мне кажется, вы придумываете этих профсоюзных деятелей. И Годар, левый режиссёр, коммунист, придерживающийся достаточно радикальных левых, в том числе антиизраильских, взглядов, здесь возникает абсолютно не случайно. Но это касается не только этого диалога. И бог с ней, с постмодернистской иронией. Можно говорить про обычную иронию. И эта демонстративно самодеятельная игра большинства актёров, создающая антропологически социальный реализм, когда артисты естественны, как люди, но фальшивы как актёры. Они играют плохо, они не умеют играть, но фактурно подлинны. И тут же профессионалы Епифанцев и Сергачёв. Получается какой-то зазор, который очень интересен. Вообще этот зазор, игра с социальностью скорее пародирует социальный реализм, о котором вы говорите…

- Мне кажется, вы путаете слово «ирония» со словом «любовь». Как мне кажется, здесь люди показаны. Я так задумывала, я хотела показать этих людей с любовью. Вы говорите, что игра профессиональная – непрофессиональная. Я сталкивалась с такими мнениями в разных коллективах, среди кинокритиков, меньше – среди обычных зрителей, но большинство кинокритиков так не считают. Но это ваше право. Я не считаю, что это непрофессиональная игра, и все актёры, которые у меня заняты, профессионалы, здесь нет ни одного не профессионального актёра.

Травмы и мифы

-Я хочу чуть-чуть отступить в сторону. У нас есть очень известный бизнесмен, депутат Губернской думы, который очень похож на одного из главных героев – владельца предприятия, героя Епифанцева. Несколько карикатурно, но очень похоже. У вас этот герой - бандитско-криминальная натура, прямо попадающая в штамп «лихие девяностые». Он – точка концентрации социального зла или нет? Вы считаете, что начинается более позитивный период? Есть какой-то социальный выход? Или наступившее время страшнее, чем 90-е годы, где было больше и профсоюзов, и даже социальной, классовой борьбы настоящей?

- Вы хотите подвести меня к тому, что 90-е лучше, чем то, что сейчас? Когда мы говорим о профсоюзах, это экономические формы борьбы, в первую очередь. Мы можем говорить о политике, о каких-то крупных вещах, но когда на заводе работает человек, и вдруг ему поставили хороший фильтр, то для меня это будет что-то позитивное. Если человеку повысили зарплату или стали платить за вредность – это тоже большое событие. Мы сейчас не говорим, что мы хотим революцию, или что мы хотим из периферийного капитализма войти в европейский капитализм. Мы хотим этого, но так получится, если людям повысят зарплату. Если мы будем думать о здоровье людей и так далее. Я говорю опять о заводах, о людях труда, где условия труда абсолютно неприемлемые и где происходят всевозможные фальсификации для того, чтобы меньше платить. Мы говорим об увеличении пенсионного возраста для мужчин, но они не доживают до этого возраста. И эти мёртвые души, которые до 65 лет как бы работают - это достаточно трагично. И если каким-то образом сравнивать 90-е годы и современность, я не готова их сравнивать, потому что 90-е годы для меня – это очень большая травма, это очень большие переживания. Не потому, что это хорошо или плохо, а потому что это так и есть. И именно кризис заставил эту мою чувствительность выйти наружу, чтобы снять фильм. Сделать фильм – это было для меня необходимостью. И это абсолютное тонкое чувствование, которое было в 2008-2009 годах, и я вижу, что происходит, я вижу, что передел какой-то есть. Я живу в Москве и, наверное, больше общаюсь с людьми, которые много общаются с какими-то богатыми, обеспеченными товарищами, олигархами. Сейчас уже принято пересаживаться на более скромные машины. И сейчас подъезжает машина, а потом из метро выходит депутат Государственной думы, это вполне нормально. Я не знаю, лучше это, чем 90-е или нет. Но мне кажется, что если нет войны и продолжительность жизни людей увеличивается, то это хорошо.

- Вы больше симпатизируете нулевым и постнулевым?

- Надо говорить о том, что я уже зрелый человек, который отвечает за себя, и может придумать какие-то инициативы, которые могут помочь в той ситуации, при которой мы существуем. 90-е годы – это была такая травма, это был настолько безысходный для многих период, настолько он был травматичный для моего поколения, когда люди уже определились, выбрали профессию, и тут происходит такой перелом. Я видела и слышала очень много историй, когда человек не смог перестроиться. И если мы будем обращаться к статистике по ушедшим из жизни людям, это были катастрофические цифры.

- Когда я говорю про 90-е и нынешние годы, я вот что имею в виду. Вот эти рыбьеглазые, серые, ростехнологические, я говорю о компании, которая владела АвтоВАЗом, безликие, циничные люди мне кажутся страшнее реалистично карикатурного злодея из 90-ых, сыгранного Епифанцевым…

- Понимаете, в чём разница между Москвой и периферией. В Москве считают, что рабочих вообще нет, и они не так показаны, но вот эти олигархи показаны один в один. Олигарх, в данном случае владелец заводов - это абсолютно реалистичный персонаж, который именно так думает. Я хотела показать людям, что о них именно так думают, их воспринимают как быдло. Когда с экранов говорят, что вы быдло, это должно производить впечатление. И у этого фильма есть задача показать людям, что они сами должны творить свою судьбу, они должны брать судьбу в свои руки. Поэтому олигарх абсолютно реальный, также как и рабочие. Здесь нет ничего придуманного и фарсового. Фарс – это то, что происходит в нашей реальности.

- Но вы должны знать, что профсоюзное движение в нулевых стало провокаторским, предательским, продажным. В 90-е годы профсоюзное сопротивление, позиции независимых профсоюзов были гораздо отчётливее и смелее. В нулевые годы профсоюзное движение стало коллаборационистским, оно было раздавлено. Я знаю, как их покупают, как их используют на выборах. Вы показали владельца, замминистра, а тот рабочий класс, который иногда собирают на Поклонной горе, и который голосует, он не попал в критическое или в какое-то реалистическое пространство.

- Что-то я рабочий класс на Поклонной горе не припомню…

- Как же, а пресловутый Уралвагонзавод…

- Я с вами не могу согласиться. Во-первых, это фильм не о профсоюзном движении, это фильм про людей, про саму себя.

- Про социальную и экзистенциальную несправедливость - можно так сказать?

- Нет, это вообще про героя, с которым я соотношу саму себя. Социальный контекст существует вокруг, его нельзя не учитывать. И единственные люди, которым я верю, те, которые борются за то, чтобы восстановить людей на производстве, выплатить деньги за вредность. Мы опять говорим об экономике, а не о политике.

Между предательством и достоинством

- Есть такое выражение у Гейне: «Трещина мира проходит через сердце поэта». Вы как художник считаете, что самая болевая точка сейчас в реальности та, о которой вы говорите в фильме «За Маркса…»?

- Рабочий класс у нас сейчас униженный. И я хотела поддержать этих людей. В фильме есть гражданская позиция. Я хотела показать, что эти люди имеют такое же право на собственное достоинство, не нужно бояться его проявлять, как и всем остальным. Я путешествовала по стране, я была в Тольятти, Липецке, в Казани, в Ярославле, в Калуге и видела разные истории. Я видела реальные действия этих людей, я видела, что они сопереживают другим людям, что редко в наше время. Вот это чувство локтя, солидарность, доброта – это то, что я видела среди этих людей. Я решила для себя, что они – герои моего времени. Мы можем говорить о жёлтых профсоюзах сколько угодно, но мы сейчас говорим о первичных организациях. Это когда три человека могут в любом из цехов создать свой профсоюз. Это люди очень порядочные, честные, болеющие за страну и людей. Эти профсоюзы очень маленькие, в них может состоять пять человек, десять, пятьдесят, максимум триста. Но есть эти три человека, которых я назвала героями своего времени, которые готовы пожертвовать своей жизнью, своим положением ради того, чтобы отстоять чувство собственного достоинства. И не только своего, но и людей, с которыми они работают.

- Персонаж Достоевского сказал, что красота спасёт мир. Вы считаете, что эти люди спасут Россию?

- Формулировка, что кто-то спасёт Россию, так давно витает, ещё до Достоевского. Мне кажется, что революция в начале прошлого века спасла людей, и по сравнению с этим событием все остальные события более негативные и какие-то нечестные, нечистоплотные.

- Мы всё равно попадаем на политическое, идеологическое поле. Мне всегда странно, когда нулевые сравнивают с девяностыми. Всё произрастает через какое-то время. Для меня эти грязные, неполноценные, недопринципиальные девяностые годы были временем наших шансов, нашей свободы, нашей глупости и наших собственных ошибок. И даже недоношенные реформы тех лет дают экономический результат сейчас. А эта авторитарная холуйская стабильность, ничего не производящая, лишь перераспределяет сырьевые сверхдоходы…

- Мы не можем ни говорить о той реальности, которая нас окружает. Не один же человек всё это делает, ситуация назревает. Мы говорим о том, что люди голосуют за КПРФ. Мы не говорим о том, что то, что было при Советском Союзе – это было прекрасно, но мы говорим о тех вещах, которые были позитивными при Советском Союзе.

- В лагере и в казарме есть, как вы говорите, позитивные вещи, но их взять оттуда нельзя. Там есть распорядок дня, какие-никакие одежда и еда, порядок, охрана. Мне кажется, что это наше заблуждение, с которого мы не можем сдвинуться. Нельзя взять позитивное из лагеря. Не могут немцы взять позитивное из гитлеризма, который справился с безработицей и построил дороги. Даже воодушевил. Мы поэтому обречены на какой-то трагический инфантилизм.

- Я считаю, что говорить о фашистской Германии – это безнравственно в контексте того, о чём мы разговариваем. Я бы не стала это употреблять.

- Но если бы вы оказались на одну секунду в вагоне для скота, в который бросили сотни тысяч человек и вывезли из Чечни и Ингушетии в другой конец страны... А коллективизация, а гладомор, а расстрелы священников, крестьян, офицеров. С чем это сравнивать?

- Ни в коем случае не сравнивать это с фашизмом.

- А с чем? Это называется тоталитаризм: массовое уничтожение и переселение, беспощадная жестокость, пренебрежение человеческими жизнями...

- Это не только фашизм. В мире было очень много похожих ситуаций. Фашизм – это слово… Я не буду об этом говорить, я не буду это сравнивать. Я считаю, что это глубоко безнравственно это всё сравнивать. Я предлагаю перейти к следующему вопросу.

- Убийство и насилие над безоружными людьми я называю фашизмом, а всё остальное от лукавого…

- Давайте перейдём к следующему вопросу.

- Хорошо, давайте о другом. Как встретили «За Маркса…» на Берлинском кинофестивале?

- Вы знаете, мне настолько всё равно, как его встретили в Берлине… Я знаю, что нужно работать для того, чтобы был какой-то пиар, чтобы получить деньги на следующий фильм. Но в принципе мне это абсолютно всё равно. Фестиваль принимал фильм Хлебникова, он был в конкурсной программе. Я состояла в программе «Форум», который подразумевает, что фильм показывают пять раз, после чего следует обсуждение с модераторами. Залы в Берлинале всегда все полные, люди специально приезжают на этот фестиваль, он социально ориентированный, особенно программа «Форум». Исходя из того, что залы там всегда полные, и наши залы были полные, я полагаю, что это традиция. Но один зал мне очень понравился, это была немецкая публика, мы показывали фильм с немецкими субтитрами, в зале было 760 человек, и я сидела в этом зале и чувствовала их реакцию. Но мне интереснее 40 человек наших зрителей, чем 760 немцев. Потому что я понимаю, что не соберу здесь 760 человек аудитории. И наш прокат – это абсолютно невыгодная вещь. Люди не ходят смотреть русские фильмы. Они не хотят смотреть бесконечных ментов и разборок, этого по телевизору достаточно показывают. Поэтому не приходится рассчитывать, что у нас будет какой-то сногсшибательный прокат, и мы что-то с этого соберём. Я считаю, что мы должны ездить по городам и ценить любую аудиторию, потому что приходят люди, которым эта тема интересна.

- Как воспринимают кино профсоюзные активисты и рабочие? Это в известной степени авангардное кино, которое призывает к реальному действию. Они это воспринимают так?

- Есть три типа аудитории. Это молодёжная аудитория, которая туда приходит, потому что знает предыдущие мои фильмы, и, как ни странно, она очень хорошо на это реагирует. Я раньше пугалась, не знала, какая будет реакция. Я была в Академгородке в Новосибирске, где были молодые люди, которые там учатся. И также я поехала в Тольятти. Это был единственный показ, где были взрослые мужики с завода. И там сидела женщина-активистка. Она сказала, что фильм посмотрела на одном дыхании, и всё, как есть, как у них происходит. То, что конец печальный, этот вопрос встал только в Тольятти и в тусовке кургиняновцев в Питере. Я многим показываю, куда меня зовут. В Иваново ко мне подошёл парень и сказал, что вы правильно показываете, что это очень рискованное занятие. И если вы решили заняться профсоюзом, следует хорошо подумать, потому что этих людей прессуют, вызывают в полицию. И им показалось, что такая печальная концовка фильма – это реальность. Если бы фильм закончился позитивно, это не совсем соответствовало бы той действительности, о которой я говорила в этом фильме.

- Я вдруг увидел к концу фильма в нескольких крупных планах героя Пахомова экзистенциальный страх, ужас человека. Мне вспомнился «Зелёный слоник» с его экзистенциальным радикализмом. Для меня сцена на крыше, если сконцентрироваться на ней, скорее оптимистическая. Потому что смертельные враги в этой последней сцене стали равны сами себе, в них проснулось человеческое. Социальное, классовое исчезло. Было двое мужчин, способных достойно умереть. Я увидел это. Вы продолжаете снимать? Это была тема только этого фильма, или вы будете продолжать заниматься социальной, профсоюзной проблематикой, освобождением труда? Или, может, будете делать кино, тематически никак не связанное с этим?

- Да, абсолютно. Следующее кино тематически не будет связано с социальной проблематикой сегодняшнего дня. Оно будет более образным. Но чем кино более образное, тем легче показать какие-то социальные проблемы, их закамуфлировать. Как они и были закамуфлированы в конце этого фильма, когда герои умирали, как вы понимаете. И, конечно, самое главное, было показать героя. Потому что мы все предатели, и я не уверена, что каждый из нас пошёл бы на то, на что пошли другие герои, которые способны отстаивать чувство собственного достоинства ценой своей жизни. Потому что государство поставило на одни весы наши жизнь и чувство собственного достоинства, и ты должен что-то выбрать. А выбрать очень сложно. Я бы выбрала жизнь. Как, я думаю, и 99% людей в Москве, например. Я не буду говорить про всю Россию, потому что узнать русский народ невозможно, чтобы узнать русский народ, надо прожить очень долго рядом с ним. Поэтому я показываю русский народ через его представителей.

- Именно поэтому герой Сергея Пахомова всегда предатель, ваше альтер эго, которое выбирает жизнь?

- Да, конечно.

- Для меня в юности было откровение, когда Андрей Тарковский размышлял о слабости. Он говорил, что только слабое – живое. Жёсткие вещи рушатся, а слабые растут, они пластичны. Вот ваш предатель….

- Да он нормальный человек, как многие из всех нас. Я говорю и о самой себе, мы такие. Но если мы говорим о настоящих людях, на которых меня воспитывали, то меня воспитывали в советское время. И у меня есть понятие героизма. Человек может броситься куда-то за ребёнком, люди идут на войну и умирают. Я таких людей уже не вижу, но среди этих людей вижу, что они способны умереть за это.

- Когда мы обсуждали этот проект, я считал, что вы относитесь к радикальным режиссёрам и художникам, у которых жест разрывает границы и рамки, с которыми трудно не только в пространстве искусства, но и в жизни. Вы же из круга радикальных художников-акционистов…

- Изначально задуматься и стать радикалом невозможно. Это не профессия, этому не обучают, нельзя этого захотеть и чтобы это сбылось. Если мы говорим про какой-то радикализм, то, наверное, это просто так получается, так я это чувствую, но я сама для себя не называю это радикализмом. Может быть, потом приходит это слово, но оно никогда не стоит передо мной как название моей деятельности. У художников это может быть более сознательно, остро, они идут на провокацию общества, это уличное искусство, московский акционизм 90-х годов – для меня это выдающиеся художники.

- Это же замечательная прививка была. От лицемерия прежде всего.

- Да, и это были радикальные жесты, которые были запланированы как радикальные. Кино более трусовато, чем акционизм. Кино не так долго живёт, история кино – это всего 100 лет с чем-то. А искусство более вечное, оно сильнее по воздействию. Если мы говорим про акционизм, то да - это радикальные перформансы. Я уважаю этих людей, я с ними солидарна. Но когда я делаю фильм, я должна быть предельно искренней и честной, а как это потом назовётся, не важно. Можно сказать, что я чуть-чуть меньше боюсь, чем следовало бы.

Беседовал Сергей Лейбград

Подробнее: http://zasekin.ru